1. 8 Sep, 2023

    Когда мы познакомились, они еще не были женаты. Я путешествовал по Хоккайдо, и был проездом в маленьком северном городе, в холодную и снежную зиму, каждый день докупая недостающие предметы одежды. Здание гостевого дома, где я остановился, начиналось сразу с лестницы на второй этаж. Заведовал им тонкий, коротко стриженный старик с южного острова Окинава. Он двигался быстрее чем ожидаешь от человека его возраста, и его не занимало, что из его речи я не понимал ни слова.

    Там я встретил его: с лоснящимися черными волосами, гладким лицом и живыми глазами со зрачками блестящими, как оливки. Он прибыл почти одновременно со мной, и сразу удивил меня тот почти детской отважностью, с которой он ко мне подошел, и живым интересом к вещам. Он едва ли мог составить полное предложение на английском, но тем небольшим набором слов что у него был он орудовал безбоязненно. Я узнал, что он из Токио, и что он любит поезда. Звали его Каито.

    Старик показал нам дом, и тут же скрылся, сообщив, что держит небольшой бар на конце улице. Вечером мы прибыли туда, и наш хозяин с женой, такой же сухой и крепкой старушкой, поили нас окинавской водкой. На неизвестном полу-языке мы разговаривали про северную природу, про дымчатые горы и мультики Норштейна, когда Каито сказал, что завтра собирается ехать на самый север, на поезде, который если не в этом, так в следующем году должен быть снять с маршрута. Мы тут же договорились ехать вместе. Домой мы вернулись почти к утру, и пару часов спустя, еще в сумерках, уже снова выбирались на снежную улицу в направлении вокзала.

    Было холодно. В поезде я то и дело засыпал, лишь изредка разлеплял глаза, чтобы сделать пару кадров, и всегда находил Каито в разных местах: то он высматривал что-то у будки машиниста, потом выглядывал из квадрата соседских окон. Пассажиров было полтора человека. Мы ехали то через лес, то через занесенные поля с черными точками домов, и снега было так много, что один раз машинисту пришлось спускаться из натопленной кабины и расчищать пути, и тогда мы тоже сходили с поезда и глядели в лесную снежную пустоту. Поезд был из одного вагона.

    К обеду мы прибыли в город, в еще более потяжелевшей от морского воздуха пурге, чем там, откуда мы отправились. Железнодорожные пути здесь кончались, а за ними, через крыши немногочисленных зданий, начинался океан. В гостинице кроме нас никого не было, и старушка, что ей заведовала, поселила нас в две разные комнаты, хотя мы заплатили за одну.

    Потом мы блуждали по редким, обледеневшим и пустым улицам этого города. Заглядывали за каждый угол, подсматривали за болотно-черным океаном, что обволакивал улицы и каждый раз встречал нас с разных сторон, рассматривали вынесенные на берег раковины и камни, как если бы на улице не стоят сильный, пропитанный морским воздухом мороз. В тот день произнесенных нами другу-другу слов набралось бы совсем мало, но место им уступало счастье, которому не нужны были слова. Я подумал тогда, как между нами возникло чувство мгновенной близости, которое не требует ни времени знакомства ни знания друг о друге. Было холодно, была метель, и небо было занесено серыми тучами. Это был счастливый день.

    Вечером мы отправились в баню, где кроме нас были только несколько русских моряков. Они, по всей видимости, прибыли сюда на торговом судне из Сахалина, который был всего-то в сотне километров отсюда на север, и в ясный день его было даже видно с берега. Мои жесты и речь к тому моменту уже начинали принимать японские черты, и их шумное поведение, на которое я бы едва ли обратил внимание в России, здесь вызывало во мне тихое раздражение.

    На утро он проводил меня на станцию, посадил вагон, и мы крепко попрощались, с тихим знанием тайны проведенного времени. Он, кажется, даже заплатил за мой поезд.


    Теперь он снова проводил дни в офисе токийского отделения телефонных сетей, где работал уже несколько лет, и когда вечером, по наступлению темноты, он спускался в лифте и проходил через стеклянные двери, на улицах уже было много таких же как он людей с маленькими черными портфелями, что стягивались по одиночке или в компании в бары-исакаи, и громко смеялись, чтобы оттянуть начало нового дня.

    Они не так давно поженились с Аои, и примерно тогда она впервые заговорила о ребенке. Он не встретил эту идею с большой радостью, но, поразмыслив, он ее понял. Он знал, что так нужно, и что хотя это не составляло его счастье, он знал, что это составляет счастье для нее. Он шел по освещенным ночным улицам, и думал, как теперь изменится его жизнь. Когда она забеременела, он не плакал и не смеялся, а лишь заметил про себя, что все идет согласно принятому решению.

    Девять месяцев спустя родилась девочка с черными, большими, блестящими как оливки глазами. Это был удивительно спокойный и хрупкий ребенок, со взвешенным и внимательным взглядом. Каито продолжил работать, пока Аои оставалась дома с ребенком. Возвращаясь домой, он снимал пиджак и рубашку, вешал их на плечики, надевал домашние штаны и начинал приводить в порядок разлетевшиеся за день вещи. В выходные он делал больше, пока Аои тихо спала за тонкой стеной их маленькой спальни.

    Шли недели, он привыкал к этой новой жизни, и только лишь медленнее возвращался с работы, стараясь немного насладиться тишиной вечера. В то время он еще мало обращал видел в дочке живого будущего человека, а больше лишь замечал окружающие её обязанности, которые он безукоризненно выполнял. Но все же его поражало, как быстро она менялась, и как спустя считанные недели она обретала изменившийся облик, и как по этим изменениям можно было отсчитывать время, которое вдруг стало очень осязаемым и густым, как бывает только в путешествиях.

    В то время, что у него оставалось, он мастерил для дочери разные вещи, игрушки и аппликации из цветного картона. Рисовал картинки, переводил на бумагу персонажей, которых замечал на рекламе в метро или в витринах магазинов.

    В один из вечеров, проходя посмотреть, спит ли она, он вдруг увидел в полоске света от приоткрытой двери, как ее глаза спокойно и тихо следят за бликами света над кроваткой. Он так и остался стоять и смотреть на нее, и простоял так долгое время.


    Они стали больше ссориться с Аои. Ссоры этм нарастали постепенно, как бы на фоне их привычно насыщенной жизни, и они старались их не замечать, потому что они привыкли думать о себе как об особенной и крепкой паре. Для него жизнь стала состоять из работы и домашних дел; Она же тосковала о днях, которые она посвящала когда-то себе, которые тогда, в прошлом, даже не казались ей чем-то особенным. До определенного момента жизнь становится лучше и интереснее с каждым годом, но теперь этого больше не происходило, и стало привычнее оборачиваться назад и вспоминать о прошлых днях как о лучших и навсегда прошедших.

    Они оба чувствовали, что делают много, но иногда казалось, что другой делает недостаточно — тогда они начинали лучше планировать и разделять обязанности, но тогда вдруг рассыпалось все остальное, и жизнь становилась перечнем дел, и находиться вместе вдруг становилось все более невыносимо. Они научились спать не говоря друг-другу ни слова; Не для того чтобы друг-друга обидеть, а лишь чтобы не расплескать энергию, нужную для следующего дня.

    Никто теперь не вспомнит, о чем она была очередная ссора. Она собрала девочку, тихо собралась сама, и ушла из дома. Он впервые за долгое время оказался дома один и долго не знал куда себя деть. Вокруг лежали игрушки и одежда, кухня была завалена посудой, и во всей квартире стоял запах детской сыворотки. Он походил из комнаты в комнату, решил, что разберется cо всем завтра, и отправился спать. Но на следующее утро её все еще не было. Видимо, осталась у родителей. Он попытался ей дозвониться, он на не ответила. Тогда он привел квартиру в порядок, оставил ей записку, и ушел на работу.

    В офисе он будто бы забыл про то, что произошло накануне. Вокруг лежали бумаги, которые он проверял, перекладывал, подписывал и передавал дальше. Когда все было сделано, а до конца рабочего дня еще оставалось время, он брал исписанный лист бумаги и отвлеченно водил по нему шариковой ручкой, следя за получившейся линией. Вот она идет волнами, а вот ломается и трещит, попав на бугорок на столе. Он взглянул на часы и подумал, чем бы он занимался, если бы наконец ушел из этого места.

    Когда он вышел из офиса, стоял теплый токийский вечер, и память о вчерашнем дне вернулась к нему в одной яркой вспышке.

    — Как же глупо вышло, подумал он, — Очередная ссора, а я даже не могу вспомнить, о чем она была. Как же сложно бывает двум родным людям вместе, и как странно, что чем ближе ты к человеку, тем сложнее вам бывает находиться рядом. Близость обжигает. Но ничего, — решил он —, бывает сложно, но был бы я так счастлив с кем-либо еще? Жизнь любую идиллию превращает в рутину, пустышку, дай ей только достаточно времени. Сколько мы видели вместе и как же это все непросто!

    Он возвращался домой и благодарил судьбу за то, что можно вот так за день отойти от пепла ссоры и снова увидеть улыбку на родном лице, что выдается случай все исправить, и остановившись на краю пропасти, испугаться, и сломя голову побежать обратно.

    По пролетам лестницы он взбежал на этаж, открыл дверь квартиры, взглянул на коврик в прихожей и так и остался стоять у двери. Их так и не было дома. Он скинул пальто на стул на кухне, сел тут же. Потом нащупал телефон и стал ей звонить. Длинные гудки, и наконец он ее холодный, чуть дребезжащий голос. Она поговорила с родителями, и решила, что так будет лучше — она решила развестись.


    Маленькая токийская квартира опустела и стал казаться некомфортно большой. Он проснулся утром и заварил кофе в отравленной тишине, которой так недоставало раньше, и которой теперь было невозможно насладиться. Он шел на работу и возвращался домой, каждый день думал, что откроется дверь и он снова увидит их дома. Но их все не было, и так проходили недели.

    Выходные он долго лежал в кровати, не зная куда себя деть. Он следил за стрелками на часах, чувствуя, что теряет время, не имея возможности ничего с этим сделать. Время летело в никуда. Работа стала невыносимой, дни долгими, портфель тяжелым, ночи глупыми — он долго лежал в темноте, пока мысли шли на третий круг, вскакивал, ходил, задергивал шторы, когда на улице через окно пробивал фонарь, садился за стол, чиркал в блокноте, вспоминал рисунки, которым улыбалась дочка, начинал рисовать. Решил сделать длинного кота, который будто бы за что-то извинялся — вот уши, морда выходила похоже, усы и глаза, дальше начал выводить у него плечи и ноги, но выходило что-то бесформенное, нет, не то — скомкал, бросил, взял еще один лист, начал выводить то же самое, но ноги теперь вывел в другое место. Снова вышло скудно, он бросил даже не скомкав, полетело плохо — «Даже этого не можешь сделать нормально, так и умрешь в своем глупом офисе», подумал он, и слезы подступили к его глазам, и вокруг лежали несчетные мятые бумажки.

    Был второй час по полуночи. Он не выдержал тишины и отправился бродить на улицу. Ночные улицы были ярко освещены. Прошел дождь, и черный асфальт порился и блестел в темноту. Проносились светящиеся шашки такси. Вокруг еще были люди, но все же было тихо, и каблуки проходившей мимо девушки звенели, как десять йен, пущенные в колодец.

    Он долго бродил без цели, заворачивал в улицы, где все время кто-то был, а оттуда в совсем пустынные переулки. Жизнь казалось пустой и лишенной смысла. «Вот так случается выбрать один путь и увязнуть в нем», думал он, «и вдруг мечты остаются где-то далеко позади — и вот уже нужно платить аренду, и есть семья, и всего становится недостаточно, и так и проходит жизнь». Он проходил мимо банка, у которого маскот — большая, белая собака с приветливым взглядом. Собака мягко улыбалась и предлагала Каито взять кредит на машину. «Ей должно быть уже лет тридцать», подумал он, «вот рисует же кто-то собак для банков и живет при этом неплохо? Чем я хуже? И вот вырастет моя дочь, а отец у нее — менеджер телефонных сетей, и зачем он ей нужен? Нет, определенно нет, лучше уйти в никуда, но вернуть себе достоинство, только лишь знать что живешь честной жизнью. Я буду тем, на кого она будет смотреть в восхищением, и она вспомнит обо мне, для нее я не растворюсь». В этот момент его ключ уже открывал дверь квартиры, он бросил ботинки и рухнул в кровать.

    Он практически не вспоминал о жене, но все время думал о дочери. На работе и дома он продолжал делать свои простые рисунки — понравятся ли они ей? Кто ей сейчас рисует и рисует ли вообще? Что она обо мне вспомнит теперь? В самом деле, нельзя этого так оставлять, думал он. В один день он вышел из офиса в середине дня, и стал набирать номер жены. Она ответила не сразу. Потом был её голос, в котором был слышал уже устоявшийся холод, как привыкаешь к дуновению северного ветра.

    Он просил, потом молил ее о встрече, и прежде всего о встрече с дочерью, и она не сразу согласилась, а согласилась лишь когда он разбился перед ней в щепки, срывался, пытался связаться даже с ее родителями, которые теперь прямо выражали то холодное отстранение и грубую неприязнь, проявления которых он всю жизнь боялся. И только когда спустя месяцы они наконец увиделись, те месяцы, в которые его дочь сильно изменилась, стала незнакомой, он понял, что нет пути назад, и что как раньше никогда не будет. Они встретились в людном месте. Аои говорила холодно, держалась строго, не говорила лишнего, тщательно выбирала слова. Его же взгляд был прикован к дочери. «Как же сильно она изменилась», подумал он.

    Это была короткая встреча, но он зацепился за нее. Он звонил ей пока она не согласилась на вторую встречу, в субботу на следующей неделе, и через долгие уговоры она нехотя поддалась — но все же поддалась! Теперь он знал, что увидится с дочерью, и думал, что пока он ее не видит, она растет и меняется, и становится чем-то совершенно новым, и все увиденное отражается в ее взгляде, и что он тоже должен быть там для нее! Когда он просыпается утром, думал он, она скорее всего уже не спит — спала она, как он помнил, больше урывками — или даже это уже изменилось?

    Все неделю он думал о новой встрече. Он рисовал цветы на полях старых документов, и представлял как поезда слов, сверху донизу нагруженные составами ровных букв, отправляются с центральной станции Токио в разные префектуры.

    Они снова встретились в субботу, и тогда он показал дочери свои первые картинки — оставил ей одну, передал, зацепился (несмотря на протесты жены), и снова видел, как она растет. В другой раз нужно было подписывать документы о разводе, и даже этому он радовался, потому что и тогда знал, что увидит дочку снова.

    Так эти субботы стали более или менее регулярными, и он жил в ожидании следующей субботы, а дни проходили как бы между ними, и вот он снова ехал к ней через весь город, нагруженный новыми историями и картинками, стараясь уцепиться якорем памяти за хилый, неустойчивый грунт. И чем регулярнее становились эти субботы, тем больше Аои находила причины отменить новую встречу, из-за простуды девочки или выпавшего некстати дождя, и от этого замирало у него замирало сердце.

    В ее день рождения он снова ее не увидел и остался дома. Он расчертил бумагу на маленькие квадраты: уголок последнего вышел вялым, он постарался его исправить, пройдясь сверху линией потолще, но этим все испортил. Вдохнул, хотел бросить, но тут же вспомнил о ней и снова взял себя в руки. На бумаге долго ничего не проступало, и только лишь осуждающе глядели на него пустые черные квадраты, зародыши будущей истории. И только к позднему вечеру что-то переменилось, и на бумаге заблестели первые строчки.


    Цыпленку было страшно. Больше всего он боялся потерять то, чем дорожит и что любит. Он очень любил ходить на речку и там встречать девочку, которая жила в небольшом доме, на холме, по тропинке вдоль старых высоких деревьев. В солнечные дни она приходила на речку, и тогда он тоже приходил и они проводили время вместе. Он пел для нее, и она пела для него в ответ. Больше всего он расстраивался когда шел дождь, потому что тогда девочка не приходила. В такие дни он долго ждал, ожидая окончания дождя, чтобы не промочить свои крылья, и только потом возвращался домой.

     \__      /      /    |    |   
         /    \____/   \       /   //
     // / / // / /\    /___/\//___
      /  /  // /   \__// / / /  //
     //   / /   //   /  // / // /
      /// // / /   /  //  / //

    Однажды над долиной поднялась большая туча, и начался сильный дождь, который длился много дней. Цыпленок долго не видел девочку и от этого захворал. Каждый день ему становилось хуже, и скоро он забыл, как раньше летал, и как они проводили теплые дни вместе. Потом туча ушла, но еще долго семья девочки выливала воду из ботинок, и она все никак не заканчивалась. Когда выглянуло солнце, девочка надела ботиночки и побежала прямиком на речку. Она искала цыпленка, но его нигде не было. Она бродила у реки до заката, так и не встретив его. Его не было и на второй, и на третий день.

    Закончилось лето, и семья девочки вернулся обратно в город. Она забыла о цыпленке.

    На этом месте соскочила ручка, и образовалась большая чернильная клякса. Он поглядел на нее в исступлении, выключил лампу и встал из-за стола.

    ***

    Прошло несколько лет. Я снова был в Токио. Я забыл про нашу дружбу и неожиданную близость, которая так поразила меня в первую встречу. Он почти не изменился, пока что время щадило нас обоих.

    По традиции мы отправились в баню. Это было очень старое место, где пахло хлоркой, желтел и лоснился белый кафель, скрипели деревянные полы. Был вечер буднего дня, и было слышно, как хлюпают шлепанцами посетители.

    Сидя в растопленной бане и я думал, что японцы не так сильно отличаются телом от европейцев, как можно было бы подумать. Вот мы идем на новый круг, из бассейна в баню. Будто помедлив и задумавшись, я в точности повторяю за ними все движения: беру шланг, обливаю водой подстилку из пенки, захожу за кем-то в людную темноту бани. В Японии я японец, в Иране иранец, и когда кто-то, присев в эту распаренную баню делает вдруг громкий звук: эээээээ, то и мне становится неудобно и грубо, как японцу. Выходя из бани я захожу в холодный бассейн и так же как они зажмуриваю глаза и приоткрываю рот, а потом поднимаюсь по лестнице, в огороженный бамбуковой изгородью двор, и сев голым задом на белые стулья с отверстиями для стекания воды, поднимаю голову и смотрю на синий квадрат токийского неба, пока все тело остывает и щиплет.

    Потом снова новый круг (бассейн, баня), и вот я уже повторяю все в точности так, как если бы следовал этим таинственным ритуалам всю жизнь. В бане жарко. Передо мной сидит японец, все его тело покрыто татуировками, до самой шеи. На левой груди читаю: Fear eats the soul. Я подумал, что если бы сейчас кто-то стукнул его по голове и эти распаренные, с серьезными лицами люди поволокли его куда-то, то не поколебавшись и я следовал бы за ними, приняв и это за часть таинственного ритуала. Потом стало совсем жарко и я вышел.


    После бани мы отправились выпить пива в баре неподалеку. Он так же мало говорил по-английски, и сказанные слова сразу касались главного.

    «Удивительно все же как мы друг-друга нашли». «Да, действительно. Знаешь, а ведь я никого кроме тебя не знаю и ни с кем никогда не случилось такой связи..». «Да, это конечно удивительно. Я вот смотрю на Японию, и чем больше я понимаю как здесь все устроено, насколько отсюда все остальное кажется плоским, бесцветным, тем больше меня поражает в принципе возможность такой дружбы между тобой и мной». «И все же знаешь, есть любовь к семье, друзьям, и вот над этим всем есть что-то еще, большое, как любовь ко всему в принципе — и знаешь, где-то там, на том уровне, между нами нет особо никакой разницы. Мы все примерно одни и те же. Это какое-то общее понимание любви.» «Да, правда». «И все же удивительно». Он ненадолго задумался. «Я хотел спросить тебя, когда ты едешь дальше?». «В воскресенье вечером, кажется». «Тогда я хотел бы пригласить тебя в одно особенно место. Я бы хотел познакомить тебя с моей дочерью. Мне кажется, для нее это было бы важно, она никогда не видела иностранцев». Помимо нас в баре никого не было. Я согласился.


    План этого дня, включавший в себя маршруты электричек и все предстоящие пересадки с точностью до минуты, он показал мне на другой день. Предстояло ехать в другую префектуру. Он встретил меня сразу с билетами на руках.

    Рабочие пригороды Токио проносились мимо, постепенно переходя в разряженные окраины соседних городов. Впрочем, станция, на которую мы прибыли спустя несколько часов, мало отличалась от токийской. Это было огромное здание, со многими коридорами сплошных ресторанов и кафе, растянувшихся во все стороны. В одном из рукавов этого здания находилось нечто вроде большого магазина игрушек. Вдоль его стен тянулись прозрачные, заполненные машины, где прокрутив три монетки по сто йен можно взамен получить небольшой сверток, в котором в слоях хрустящего пластика жила еще неизвестная игрушка. Вокруг шумело и светилось, и дети бегали вокруг маленьких столиков из воздушного пластика.

    Потом появились они; Она была в длинном платье, я издали увидел ее осторожную, вежливую улыбку. Она несла девочку через станцию, крепко прижав ее к себе. Девочка была в аккуратном розовом костюмчике и туфлях за застежке.

    Издали увидав их, Каито сразу поспешил к девочке. Только заметив его, девочка вдруг только сильнее прижалась к матери. Он приблизился к ней, стал говорить, быстро-быстро, активными жестами показывая в мою сторону. Она смотрела за его движениями. Вдруг ее выражение изменилось, и в глазах зажегся тонкий огонек интереса. Взгляд ее прыгнул на меня, потом на него, и снова остановился на мне. Я протянул ей руку, и оглядев меня, она протянула мне свою небольшую ручку. У нее было нежное, розовое лицо, и прическа будто бы отлитая с идеальных людей античности.

    Я вытянулся в осторожную и длинную улыбку, призванную сгладить все те неудобства, что могли бы здесь произойти. Затем я начал вызволять из сумки подарки: сначала те, что я приготовил для нее, затем те, что Каито приготовил для девочки от меня. Мы переместились за небольшой столик, за которым сидела девочка, и мать неотступно стояла за ее спиной. Девочка съедала взглядом принесенные игрушки и вещи, которые продолжали появляться из рюкзака Каито, пока не остановилась на игрушечном осьминоге, с розовыми мохнатыми щупальцами и глазами-бусинками, которого теперь вертела в руках. Каито продолжал быстрыми движениями двигаться около нее, доставая все новые подарки, стараясь не дать угаснуть ее быстрому интересу.

    Вдруг девочка вскочила из-за стола, как если бы что-то новое привлекло ее внимание, отбежала в сторону, и очень скоро до нас донесся легкий шум и сразу же ее короткий, тихий плач — и вот, мгновение спустя, она снова оказалась на руках у матери, крепко прижавшись лицом к платью, и Аои уже прощалась со мной, вежливо благодарила, и так же озадаченно улыбалась, как когда они появились здесь несколько минут назад. «Cпасибо, что пришли. Было очень приятно.» «Да, мне тоже, спасибо.»

    Мы провожали их взглядом, маленькая ножка виднелась и выныривала откуда-то сбоку, и казалось, что если смотреть достаточно сильно, то на этом все не закончится. Но она шла уже далеко по коридору станции, постепенно, по чайной ложке, смешиваясь с толпой, пока в ней окончательно не растворились и ножка в ботинке и черная, маленькая головка.

    Я думал о том, как эта встреча выглядела для ребенка; В шуме станции мы были похожи скорее на видение, рекламный ролик, что растворился так же внезапно, как выпрыгнул на экран. Потом они совсем скрылись из вида.

    Только теперь я решился посмотреть на друга. Я стремился угадать как он чувствует себя после этой встречи. Его глаза были полны влажного блеска. Он посмотрел на меня, и в этот момент мне все стало понятно.

    Мне вдруг ясно представилась вся его жизнь, жизнь, которой я никогда не знал, и которая лишь сейчас, в один момент, открылась мне полностью. Я увидел, как он считает дни в ожидании встречи, а после, в субботнее утро, садится в поезд и едет в другой город, чтобы увидеть ее вот так, посреди станции на несколько минут, пока некогда самый близкий ему человек стоит за ее спиной и не спускает с нее глаз, и ждет только, когда эта наконец встреча закончится, чтобы отправиться по своим делам. Я увидел, что в этот момент он был счастлив. И будто бы тем самым, что впервые я узнал подробности его жизни, наши отношения вдруг проникли на тот уровень повседневных фактов и переживаний, вокруг которого обычно и строится общение, но которых в наших отношениях не было, и заменой которым было то самое тонкое, таинственное родство, которое существовало вне произнесенных слов, и лишь отражалось в этих глазах и наших коротких встречах, вбирая в себя всю прожитую жизнь и не придавая ей никакого значения. И когда я увидел это так — девочку, поезд, шум и свет станции — я вдруг осознал ширину тех расстояний, которые нам обоим пришлось преодолеть, чтобы оказаться здесь сейчас вместе.

    Я увидел его знакомых, которые могут прожить целую жизнь, не встретив ни одного человека, не родившегося на этом острове, и когда он рассказывает им про своего близкого и странного друга на другом конце света, они не понимают к чему это ему, тогда как отсюда, из японской жизни, которая существует как бы отдельно, все внешнее кажется плоским и не имеющим ни малейшего значения. Я вдруг почувствовал весь огромный вес различий между нами, которым я никогда не придавал значения, чувствуя себя внешним ко всему окружающему здесь настолько же, сколько там, где я родился. Я понял, насколько много для нас обоих значит эта встреча, и слезы подступили к моим глазам.

    За окном вечерело. Мы ехали обратно в поезде, и разряженные дома сменялись рабочими пригородами Токио, как на пластинке, проигранной назад. Я думал о той завесе, которую мне удалось приподнять, и чуде к которому мне удалось прикоснуться увидев эту девочку. И кто знает — может быть через 20, 30 лет, она туманно вспомнит об этой встрече.

    «Знаешь», сказал он мне, когда мы подъезжали к Токио, «я хочу делать такие рисунки, чтобы они оставались у людей в самом сердце. Я бы хотел делать их для нее, чтобы ей, может быть, когда-нибудь, было, что вспомнить. Я ушел со своей работы.»

    Мы ехали молча в полупустом вагоне. На следующий день я уехал.


    Он встал утром, в комнате был заметный бардак, но на улице пробивалось солнце и в голове было непривычно ясно. Он одернул шторы и стал заполнять новый квадрат:

    Девочка росла, и стала взрослой и очень красивой. Она пошла в школу, и завела много новых друзей. Ей было весело и интересно жизнь. Но даже детская жизнь не лишена сложностей. И однажды она почувствовала пустоту в своем сердце и ей стало очень страшно. Тогда она вспомнила о цыпленке, и вдруг ей стало тепло и радостно, как будто бы что-то защищало и оберегало ее. Все это время она не могла понять, куда пропал цыпленок и почему он не пришел к ней тогда, у реки. Но цыпленок никуда не пропал. Все это время он был рядом, и только лишь ждал, когда она вспомнит о нем, чтобы, вспорхнув, появиться рядом.


    Я проснулся дома. Было мерзкое февральское утро. За окном была не то метель, не то серый, вязкий туман. Сосед прогревал машину и обреченно чистил снег с лобового стекла. Неожиданно, от одной лишь мысли, я почувствовал, как тепло растекается по моему тему, и мне вдруг стало радостно и светло. Было субботнее утро.

  2. 13 Aug, 2023

    Представьте себе вихрь, плотный до непроглядности, в котором несутся камни, деревья, вывески, сорванные с фасадов зданий. В этом потоке, высоко над землей, вместе с другими бесчисленными предметами, несетесь и вы. Неожиданно, неизвестно откуда, перед вами возникает прекрасный цветок, c изящным стеблем и нежными, прозрачными-белыми лепестками, неизвестно как уцелевшими посреди вихря, будто бы укрытые неизвестной и могущественной силой.

    Вы не можете поверить, что этот цветок на самом деле перед вашими глазами. Ваше внимание теперь полностью поглощено этим странным, неожиданным явлением. Вам кажется, будто бы время остановилось, будто бы утих даже ветер, и есть только вы, и этот прекрасный цветок перед вашими глазами. Вы делаете усилие, чтобы получше его разглядеть, но когда вы снова открываете глаза, на том месте, где только что был цветок, снова ничего нет. Вы начинаете сомневаться, что это произошло с вами на самом деле. Вы снова несетесь на огромной скорости посреди вихря.

    Однажды, отправившись в Латинскую Америку, я стоял, завороженный, на бетонном полу в необычной церкви на центральной площади Сан Сальвадора. Я приземлился в Сальвадоре утром того же дня, и спустя немногим более пяти часов я снова покинул эту страну. Когда машина везла меня по улицам города, вокруг было много вооруженных людей, которые проезжали мимо на машинах с прицепом или стояли у входа в заведения и торговые центры.

    — Что ты хочешь делать теперь? — спросила меня она. У нее был взгляд человека, живущего поиском сильных впечатлений. Она была похожа на рейнджера в своей майке без рукавов и широких карго-штанах, которые совсем не мешали двигаться быстро и в своем роде изящно. За рулем, прижав своим сильным плечом двуствольное ружье, ехал молчаливый телохранитель Хуан. За весь день он так и не сказал ни слова, и только молча курил у машины, если у него появлялась для этого свободная минута. Выглянуло солнце, мы стоим посреди церкви из бетона, залитой светом солнца через невероятной красоты витраж на потолке, накрывающий все вокруг мистическим и красочным светом.

    — Все, кто только может, стремятся только отсюда уехать, говорила она — или я это додумал, вполне мог бы додумать, потому что это и так было, черт возьми, понятно.

    — И совсем никто сюда не приезжает. А ведь ты знаешь, что когда-то у нас даже были свои авиалинии, и до сих пор у нас останавливается на дозаправку половина латиноамериканского пассажирского флота, что летает над нами из континента в континент. Когда я навещала сестру во Флориде, я всегда смотрела на тех иностранцев, которые обреченно ждут своего вечернего рейса и даже не выходят из аэропорта, потому что это небезопасно. Тогда мы решили делать эти короткие дневные туры, чтобы показать им нашу страну, оставить другое впечатление.

    Я думаю об этом, когда я плаваю в океане, пока на берегу, глядя в мою сторону, она и большой Хуан в пляжном кафе пьют коктейли с зонтиками. Если бы не они, я бы никогда здесь не оказался. Этот день стал моим главным впечатлением из всего времени, проведенного в тот год в Латинской Америке. Однажды весной, много лет спустя, я снова вспомнил о них, когда услышал о новой стычке между правительственными войсками и вооруженными бандами, неотличимыми друг от друга, на той самой площади, где находится эта церковь. Я так и не смог найти ее, и письма, отправленные ей, вернулись назад недоставленными.

  3. 3 Jan, 2023

    Alt Text

    Оглядываясь назад и пытаясь определить те изменения, которые произошли во мне в последние годы, я вижу теперь, что завершился процесс, который начался во мне давно.

    Это осознание не пришло с сожалением, или же наоборот, чувством сброшенного с плеч груза, которое было бы свойственно человеку, который во время больших потрясений пытается освободить себя от неудобной метки, которая почернела от бедствий и войн.

    Напротив, это осознание пришло просто, как проходит затянувшаяся болезнь, или как, сама по себе, спадает корка с разбитого в кровь локтя. Тем интереснее, что не так давно я чувствовал себя совсем иначе.

    1

    Когда, подростком, я оказался в Петербурге, я знал, что проживу в этом городе всю свою жизнь. Я знал это с первого дня, когда приехал сюда в позднем мае, времени, когда Петербург в один момент переворачивает всю твою жизнь с ног на голову, в бесконечные дни, которые я проводил бродя по городу без цели до самого рассвета и чувствовал совершенно безграничную свободу.

    Я помню как, опьяненный этой свободой, я стал знакомиться и разговаривать с незнакомыми мне людьми. Я помню прохожего, что шел, как и я, по пустой улице вдоль канала, освещенного желтыми ночными фонарями, и я остановил его, только чтобы спросить, где он купил свой велосипед; был час по полуночи ясной июньской ночи.

    Я знал, что буду жить в Петербурге и когда я отправился в первые большие путешествия. Я хорошо помню как пришел в красного цвета особняк на улице Шпалерной, что был оставлен американским посольством несколькими годами позже, чтобы получить свою визу. Было что-то странное в том, что в городе есть место, где стоит только пройти через дверь, оставить на хранение вещи, и оказаться там, где американский служащий носит американскую форму, а на стене висит американский флаг. Я представлял как вечером он накидывает на себя пальто и идет за продуктами в Пятерочку, ниже по той же улице.

    2

    C детства мне свойственно близко изучать разных людей, и, понимая их поведение и мотивы, в конце концов оказываться частью одного с ними круга. Уже в первый год в Петербурге я проводил время в кругу хорошо известных в городе людей, к которым сам не принадлежал, и которые, поначалу, для меня, приехавшего издалека, были причиной многих переживаний; Теперь же я чувствовал себя спокойно в их обществе, хотя так или иначе по отношению к ним оставался существом внешним — положение, которые сохранилось со мной на протяжении всей жизни. Тем не менее я быстро получал необходимые знания и адаптировался к самым разным условиям.

    Так проходило время. Несколько лет спустя я был теперь в Сан-Франциско второй раз за год, и проводил время с первыми сотрудниками технологических компаний, ушедшими на пенсию в сорок лет и живущими в особняках в центре города с восхитительными залами и характерным запахом плесени, который невозможно ни с чем перепутать. Тем же вечером я платил за стрижку пять долларов в районе бывшей испанской миссии, где теперь жила теперь мексиканская диаспора, и шел на ночной Greyhound, который добирался до Лос-Анджелеса за десять часов, чистил зубы в туалете на автовокзале в Jewerly district, и шел в первые утренние часы мимо рядом спящих близко друг к другу бездомных жителей города, завернутых в темных цветов спальные мешки, некоторых из которых я знал по имени. У меня появились друзья по всему миру.

    Я ходил по улицам нового города в новой стране и запоминал каждое слово и движение, что видел вокруг себя, чтобы через минуту воспроизвести их обратно; Мне часто случалось оказываться в кафе или баре, не зная, как себя вести или как сделать заказ; Охотнее я заходил в людные места, где можно затеряться и наблюдать за людьми. Находясь там я мог уловить те несколько фраз и интонаций, которые позволяли не выдавать в себе человека, незнакомого с местными порядками. Так я начал изучать языки.

    В то время мое внимание к другим людям было столь сильно, что я не переставал ставить себя на их место, пытаясь понять механизмы их мышления и те выводы, к которым они приходили; Я мог объяснить любую точку зрения словами человека, ее придерживающегося. Эта способность наблюдать, адаптироваться, и видеть жизнь глазами других людей определила ход моих дальнейших путешествий.

    3

    Меня стали привлекать страны, похожие на мою — со сложным прошлым и туманным будущим. В этих местах мне удавалось создавать себе подобие дома, и находить людей, похожих на меня. По-настоящему интересные люди это, в любом случае, вещь очень редкая. Те же люди, кого я встречал в этих сложных странах, которые, несмотря на разного рода давление, стремились делать жизнь вокруг себя насколько это возможно лучше, обладали силой, которую я не встречал больше нигде. Эти люди часто преследуемы в своей собственной стране, и в то же время они отвергнуты всем остальным миром. Это ощущение было мне понятно.

    Тогда я все еще мечтал жить в Петербурге, и вернуть туда весь тот опыт, что я получил в других местах, возвратив ему, таким образом, то, что получил от него, проведя там самые счастливые дни своей жизни. Это не изменилось даже когда, возвращаясь домой после долгих отсутствий, я наблюдал те изменения, что уже тогда оставляли шрамы на облике города. Я представлял, как это сложное время пройдет. В какой-то момент меня позвали на работу в Хельсинки, и я согласился, объясняя выбор города в том числе и тем, что он расположен близко к Петербургу, куда я продолжал ездить при первой возможности.

    Я продолжал ближе знакомиться с разными обществами. Я проводил время в Иране, где я оказался в первый раз по случайности и куда продолжал возвращаться из-за тех удивительных и разных знакомств, которыми мне повезло обзавестись. Персидский был первым языком, который я выучил после английского, и через него я стал неплохо понимать это общество изнутри. Я проводил много времени в Италии, где обрел вторую семью. Спустя время я говорил на языке этих людей, и демонстрировал поведение человека, который много лет жил в этом обществе, и кому знакомы не только общепринятые темы для разговоров, но который в то же время имеет глубокое понимание ценностей и переживаний этого общества.

    Я все еще знал Россию лучше, чем какую-либо другую страну, но дистанция эта уже не была столь значительной. Мне вдруг стало сложнее объяснить себе, почему я бы хотел благополучия именно для этой страны, а не для всех тех людей в самых разных местах, что мне повстречались на пути. Я был в Иране и видел людей не менее талантливых чем я, но ограниченных в возможностях лишь только из-за паспорта, с которым они родились. Я посетил центральную Азию, и больше не мог не замечать невозможную жизнь этих людей в Петербурге.

    4

    В какой-то момент я увидел, что от меня до моих друзей и знакомых в Иране, моих коллег по работе в Финляндии, моей семье в Италии и кругу знакомств в Петербурге, оказалась, по большему счету, одинаковая дистанция. В каждом из этих мест я хорошо понимал общество и знал, как выстраивать в нем свои маршруты; Но ни одно из этих обществ я уже не мог назвать своим, и разделить себя полностью с людьми в каком-либо из этих мест, потому как мои мысли всегда были где-то еще (da un’altra parte, ит.); Мне было странно жить жизнью с точки зрения одной культуры или места. Меня нельзя было описать как русского эмигранта в Хельсинки, я больше себя так не чувствовал, и не видел себя в этой роли.

    Я продолжал возвращаться к мысли, высказанной моим товарищем несколькими годами ранее — кто же мне ближе, человек, который родился со мной в одной стране, или же человек, с кем я могу разделить свои ценности?

    С переездом в Хельсинки мое собственное положение стало менее шатким. Когда я раньше ездил по миру с визой в российском паспорте, каждый проход границы сопровождался определенным волнением, которое с годами уменьшилось, но не исчезло совсем. Теперь же, когда у меня была карточка резидента, я видел, как отношение ко мне изменилось. Я вдруг оказался по ту сторону коридора, где люди забывают о том, что есть визы и существует необходимость в документах на въезд; Однажды я разговаривал с человеком из одной из европейских стран, который досадовал на то, что его отправили обратно при переходе российской границы: он прилетел в Финляндию и проехал шесть часов на машине прежде чем узнал о том, что для въезда ему необходима российская виза; Я постоянно встречался с такими ситуациями.

    В то же время мои друзья из менее удачливых стран имели сложности в получении самых простых документов; Я встречался со знатоками римской истории, которые за свою жизнь не смогли увидеть Рим, и с преподавателями архитектуры, что не видели ни одного из зданий, о которых они проводят свои лекции. Иные из них оставили попытки в получении виз, тогда как шанс отказа мог доходить до восьмидесяти процентов; Я практически забыл о каком бы то ни было влиянии паспорта на мою жизнь, но теперь еще больше видел его в других.

    5

    Незадолго до начала войны моя финская подруга спросила меня, что я думаю про ее возможность и значение для Финляндии. Я ответил ей, что считаю эту войну невозможной, и сказал среди прочего, что когда одно государство ищет возможности ослабить и подчинить другое, это само по себе определяет для меня на какой стороне я вижу себя. На этом мы попрощались, и я еще долго думал как значение этой в общем-то простой мысли может восприниматься другими людьми.

    Когда началаcь война, я был в Хельсинки. Оглушенный, я шел по центру города и видел лишь то, как люди вокруг меня поглощены чтением новостей, которые менялись теперь каждую минуту. Я видел страх в глазах этих людей, и мне самому было страшно.

    В тот момент я оказался в ловушке, в которой видел потом множество других людей. Я вдруг не смог увидеть в себе себя, и увидел в себе только человека из этого государства. Я вдруг почувствовал, что все, что происходит, происходит из-за меня, и более того, случается по моей личной вине. В каждом разговоре, на кассе в магазине или в баре, я не видел в себе ничего кроме своего паспорта. Позже я встречался со многими другими людьми, которых поглощали те же мысли.

    Я бы надолго остался в этих мыслях если бы не имел возможности в это же время говорить с другими людьми в своих одиноких и сложных странах, которых занимало в этот момент что-то совсем иное, и которые лишь недоуменно смотрели на мои терзания. Для меня с началом войны разрушился весь знакомый мне мир; Для них же существовали другие войны, которые никогда не прекращались, но никогда не получали такого внимания. Слушая истории разделенных семей и преследуемых активистов, я вспомнил, что война идет все время, иногда ближе, иногда дальше он меня, и удивительным образом это помогло мне обрести смысл и вернуться к своей жизни.

    6

    Все время с тех пор я думал о том, как представляться другим людям и говорить теперь о себе. Простой вопрос о моем происхождении стал в этот момент сложным, его хотелось избежать, и тогда я наоборот решил, что буду твердо смотреть ему в лицо при каждой возможности.

    Мне вдруг стало снова интересно почувствовать, и даже усилить влияние этого паспорта на мою жизнь. Я начал больше говорить о себе, о войне и времени, проведенном в России. Я стал без необходимости использовать свой паспорт даже в тех ситуациях, где это было не вполне безопасно. Мне было интересно видеть, как у людей, с которыми я знакомился, ломалось представление о людях, кто обладает этим паспортом. И только спустя время я понял, что я снова его принял — но не в том качестве, в котором он мне был дан по рождению.

    Всю жизнь меня удивляет и обескураживает невозможность сострадания людям из сложных стран, к которым теперь в первом ряду принадлежит страна, в которой я родился. Но несмотря на дистанцию, которую теперь уже невозможно преодолеть, я знаю также, что спрятать этот паспорт, забыть про него, мечтать его сменить, означало бы отказать в возможности будущего всем тем людям, которые родились на этой земле и живут так, чтобы приблизить лучшие времена. Ни один паспорт не определяет человека так же, как его не определяет группа крови или размер ноги, но cам человек придает вес и значение паспорту, показывая этим образом, что под разными флагами ходят самые разные люди, и демонстрируя в очередной раз весь абсурд связанных с этим ограничений и правил, тогда как нет такого документа, который мог бы ответить на вопрос кто я, что мне важно и дорого.

  4. 29 Mar, 2022

    Сейчас мир видит всех людей с российскими паспортами людьми из страны-агрессора. Это не закончится вместе с войной. Как бы несправедливо это не казалось тем, кто не поддерживает агрессию и последовательно выступает против — нам всем придется научиться с этим жить.

    Ближайшее десятилетие, чем бы мы не занимались, говоря, что мы из России, мы будем ощущать, как в воздухе повисает свинцовое слова «война».

    Это будет тяжело. С 2015 я пишу и выступаю о дискриминации по национальному признаку. В январе я опубликовал большую статью об Иране — стране, где санкции разрушили миллионы человеческих жизней.

    На протяжении многих лет из-за санкций иранцы не имеют доступа к жизненно важным медикаментам, не могут пользоваться базовым программным обеспечением, выезжать за рубеж на учебу, и летать на самолетах в своей стране: из-за запрета на импорт новых самолетов с 1979 года летать там опаснее, чем где-либо в мире. Даже будучи резидентами Германии или США, они подвергаются блокировке со стороны Slack, Coursera и Binance — только потому, что родились с иранским паспортом. Санкции, введенные в ответ на нарушения прав человека, в итоге сами приводят к их нарушению. Так продолжается многие годы.

    Если режим в России удержится, такой окажется жизнь еще 144 миллионов человек. Справедливо ли это? Нет, но даже этот вопрос сейчас должен отойти на второй план.

    Россия ведет бесчеловечную, жестокую войну в Украине. Четыре миллиона человек стали беженцами, и эта цифра будет расти. Эта война ведется от нашего имени. Сейчас молчание — это война, и только открыто выступая против войны можно надеяться на то, что отношение к русским людям когда-либо изменится.

    Что делать? Знать историю, быть примером и смотреть в будущее.

    Знать историю

    Только признав ошибки прошлого можно строить новые отношения с соседями. Почему в Грузии избегают русского языка? В чем причина натянутых отношений со странами Балтии? На эти вопросы есть ответы.

    Читайте о советском вторжении в Финляндию. Читайте об оккупации стран Балтии, где из-за массовых депортаций и переселений в одной Эстонии доля местного населения снизилась с 88% до 52% в течение 30 лет после войны. Читайте о Грузии, которая на сегодняшний день считает 20% своей территории оккупированной Россией. Ищите возможности понять точку зрения соседений, изучайте их источники, а не только российские, пусть даже независимые.

    У каждой страны свой взгляд на события и историю. Смотрите на соседей как на равных, и в Беларуси, и в Средней Азии, и где бы то ни было еще.

    Не пускать зло внутрь

    Что бы мы ни делали, будет много ненависти. С начала войны я собираю гуманитарную помощь, передаю пожертвования, помогаю украинцам приезжать в Финляндию. Иногда у тех же знакомых, которым я помогаю, я потом читаю в социальных сетях, что «это не война Путина, а всех русских», что нас нужно бойкотировать и запрещать нам визы. Читать такое непросто.

    Относиться к этому стоит стоически, не обижаться и не принимать близко к сердцу. Люди проходят через огромное горе, которое для многих сделало эмпатию к кому-либо еще невозможной.

    По всему миру будет много людей, для которых российский паспорт станет ассоциироваться с войной и агрессией. Одним моим друзьям с российскими корнями отменяют инвестиции в их проекты, другим отменяют визы. Даже российским независимым медиа, которые оказались сейчас в изгнании в Грузии или ЕС, находить новых партнеров очень сложно. Сейчас русский — значит война.

    К сожалению, люди строят свои впечатления о других на том, что слышат и видят — так устроены предрассудки и к мигрантам из Средней Азии в России, и к афганским беженцам, которые никогда не видели той беспрецедентной поддержки, которую оказывают украинцам по всему миру.

    В такие периоды, оказавшись за границей, иной раз не хочется упомянать, что ты из России. Но напротив, самое важное, что можно сделать — это быть из России и быть против, и заявлять об этом открыто, без стеснения и стыда.

    Важно помнить, что никто не имеет морального права ущемлять или обижать незнакомого человека на основе поверхностных суждений. Если с вами плохо обошлись из-за вашего паспорта, не стоит отвечать антипатией, умножать агрессию, или видеть в таком отношении свою личную вину.

    Быть примером

    Когда я ездил по миру с лекциями о дизайне, случайные знакомые в местах столь разных как Япония и Иран, говорили мне, что я первый русский, с кем они смогли общаться, задать вопросы и получить ясное представление о России. На отличном английском я говорю о наших людях, наших свободах, НКО и независимых медиа, о людях, не поддерживающих этот режим. О разнице советских и русских людей новой формации. В наших силах быть примером вдохновляющего поведения.

    И сейчас, когда на Россию обрушились санкции, когда страшно и тяжело, когда беднеют наши семьи — нет жеста сильнее, чем открыто поддержать украинцев и проявить эмпатию к тем, кому значительно тяжелее. Кто теряет родных, безопасность, и крышу над головой.

    Смотреть в будущее

    В один момент привычный мир разрушился, и кажется, что нет ни просвета, ни будущего. Первые недели я был парализован, ежедневные дела и работа потеряли смысл.

    Удивительным образом, прийти в себя помогла встреча с подругой из Ирана, которая работает с афганскими беженцами в Берлине — их число резко выросло после захвата Афганистана талибами в августе прошлого года. Этой трагедии скоро будет год, и весь этот год она работает с его последствиями.

    Слушая истории разделенных семей и преследуемых афганских активистов, я вспомнил, что война идет все время, иногда ближе, иногда дальше от нас. Это не первая, и, к сожалению, не последняя война, и на нашем веку мы еще многое увидим. Несмотря на весь ужас, жизнь продолжается и продолжится после этой войны. Важно не опускать руки, смотреть в будущее, и работать на приближение мира.

  5. 24 Dec, 2021

    Станислав Снытко — Финские ночи

    У нас дома читали мало. У дедушки, где я проводил много времени, книжная полка состояла из двух частей: советской энциклопедии в твердой обложке и серии «вор в законе». Я слушал группу Сплин, и чтение брезгливо избегал. К 17 годам я прочитал от силы книг тридцать.

    Потом я уехал из Сибири в Петербург, и оказался там в кругу студентов журфака, хотя не имел к нему отношения. Вышел как-то из коммуналки на Караванной с томиком «Опытов» Монтеня и «Государем» Макиавелли. Обе книги выручали потом всю жизнь, хотя прочитал их сильно позже.

    Так я начал читать. В 10–15 книг в год что читаю с тех пор, в хаотичном порядке уложилось много чего (так я читал Коран, но не читал Пушкина).

    Нечитанного список растет быстрее, там сейчас под три сотни имен, разберусь я с ним в таком темпе за 18 с половиной лет. Так и тысяча книг за жизнь не наберется.

    Поэтому я решил поднажать и читать более систематически. И вести дневник, чтобы ставить отметки, к которым можно возвращаться. Этот — за декабрь 2021.

    Оцениваю книги так:

    • 5/5 Верхние 10% любимых книг
    • 4/5 Рекомендую к прочтению
    • 3/5 Время потрачено не зря
    • 2/5 Можно было не читать

    Станислав Снытко — Финские ночи

    4/5

    Взял эту книгу случайно в Подписных Изданиях именно из-за намека на Финляндию, где я жил четыре года. Мне интересно читать как кто-то другой прикасается к измерению, которое мне знакомо.

    Первая из трех повестей веет ностальгическим, повседневным, сын вспоминает отца и семью, еще в Петербурге. Дальше книга значительно меняет форму. Появляются места пустые, далекие, где ты оказываешься вдруг наедине с другим каким-то человеком, то родным, то чужим и опасным, готовым в любой момент выбить землю из под твоих ног.

    Все это окружает лес, снег, чужая страна, одна заметенная тропа от дома через густой лес. Темные длинные ночи в незнакомых контурах.

    Возникает и Хельсинки, где проявляется совсем не так, как я, центральный житель, привык: чувство шаткое, волнительное, как выезд из пригорода в большой город, где нужно сделать намеченное и вернуться долгой дорогой домой не попав в неприятности.

    Эдуард Лимонов — Старик путешествует (2020)

    4/5

    Последняя книга Лимонова собрана из вспышек воспоминаний и поездок последних трех лет, когда он уже совсем болел. Недавно слушал его интервью на римской книжкой ярмарке в 2018 году, о которой он тоже пишет в книге, это больно смотреть. В нем Лимонов отказываеся отвечать на вопросы о книге, которую его пригласили презентовать, а к концу обзывает переводчика и журналиста нарциссом и сексуальным маньяком. К его обычной вредности добавилось и то, что он болеет.

    Но книга, для читателя, знакомого с Лимоновым — подарок. Интересно собрана: ожидаешь читать про поездки, но начинается она воспоминаниями, его, четырехлетнего, в Харькове. Дальше Арцах, Крым, Италия, Франция, Бурятия и Монголия, и снова что-то совсем другое. Язык живой и хлесткий, и текст поворачивает не туда, куда от него ожидаешь.

    Что мне всегда было странно с Лимоновом — это его сексуализация войны. Сын военного, и влюблен был всегда в эту эстетику. В книге этого много.

    Владимир Сорокин — Норма (1979)

    3/5

    Вернулся к Сорокину после посвященного ему эпизода подкаста Эпоха Крайностей об издательстве Ad Marginem.

    «Норма» соткана из множества частей и рассказов в рассказе. Меня, как читателя, не покидало ощущение, что меня водят за нос, что внимание мое можно гнуть как угодно, что автор может создать за две страницы мир, в который ты поверишь, а потом так же легко его разрушить и выбросить, не объяснив для чего все это было. Наложенное на сцены позднесоветского быта, ощущение от текста остается гипнотическое.

    John Berger — Pig earth (1979)

    3/5

    На русском Бёрджера знают в основном только по «Искусству видеть», хотя он прекрасный критик и публицист и читать у него можно все. Он вглядывается в людей и пишет про людей, будто бы его очерки — это портреты или скульптуры.

    Pig earth это первая его книга, в которой он пишет о крестьянстве. Для него это класс уцелевших, выживших. Они работают на нужды других, вынуждены полагаться на себя и потому не доверяют прогрессу. Труд их сопряжен с риском, и достаточно морозной ночи, чтобы потерять урожай и оставить семьи на грани выживания.

    В книге много сцен убийства животных, описанных с художественной точностью. Но не чтобы вызвать отвращение, напротив, чтобы было видно, с чем люди имеют дело, и как общество пользуется результатами этого труда.