Когда мы познакомились, они еще не были женаты. Я путешествовал по Хоккайдо, и был проездом в маленьком северном городе, в холодную и снежную зиму, каждый день докупая недостающие предметы одежды. Здание гостевого дома, где я остановился, начиналось сразу с лестницы на второй этаж. Заведовал им тонкий, коротко стриженный старик с южного острова Окинава. Он двигался быстрее чем ожидаешь от человека его возраста, и его не занимало, что из его речи я не понимал ни слова.
Там я встретил его: с лоснящимися черными волосами, гладким лицом и живыми глазами со зрачками блестящими, как оливки. Он прибыл почти одновременно со мной, и сразу удивил меня тот почти детской отважностью, с которой он ко мне подошел, и живым интересом к вещам. Он едва ли мог составить полное предложение на английском, но тем небольшим набором слов что у него был он орудовал безбоязненно. Я узнал, что он из Токио, и что он любит поезда. Звали его Каито.
Старик показал нам дом, и тут же скрылся, сообщив, что держит небольшой бар на конце улице. Вечером мы прибыли туда, и наш хозяин с женой, такой же сухой и крепкой старушкой, поили нас окинавской водкой. На неизвестном полу-языке мы разговаривали про северную природу, про дымчатые горы и мультики Норштейна, когда Каито сказал, что завтра собирается ехать на самый север, на поезде, который если не в этом, так в следующем году должен быть снять с маршрута. Мы тут же договорились ехать вместе. Домой мы вернулись почти к утру, и пару часов спустя, еще в сумерках, уже снова выбирались на снежную улицу в направлении вокзала.
Было холодно. В поезде я то и дело засыпал, лишь изредка разлеплял глаза, чтобы сделать пару кадров, и всегда находил Каито в разных местах: то он высматривал что-то у будки машиниста, потом выглядывал из квадрата соседских окон. Пассажиров было полтора человека. Мы ехали то через лес, то через занесенные поля с черными точками домов, и снега было так много, что один раз машинисту пришлось спускаться из натопленной кабины и расчищать пути, и тогда мы тоже сходили с поезда и глядели в лесную снежную пустоту. Поезд был из одного вагона.
К обеду мы прибыли в город, в еще более потяжелевшей от морского воздуха пурге, чем там, откуда мы отправились. Железнодорожные пути здесь кончались, а за ними, через крыши немногочисленных зданий, начинался океан. В гостинице кроме нас никого не было, и старушка, что ей заведовала, поселила нас в две разные комнаты, хотя мы заплатили за одну.
Потом мы блуждали по редким, обледеневшим и пустым улицам этого города. Заглядывали за каждый угол, подсматривали за болотно-черным океаном, что обволакивал улицы и каждый раз встречал нас с разных сторон, рассматривали вынесенные на берег раковины и камни, как если бы на улице не стоят сильный, пропитанный морским воздухом мороз. В тот день произнесенных нами другу-другу слов набралось бы совсем мало, но место им уступало счастье, которому не нужны были слова. Я подумал тогда, как между нами возникло чувство мгновенной близости, которое не требует ни времени знакомства ни знания друг о друге. Было холодно, была метель, и небо было занесено серыми тучами. Это был счастливый день.
Вечером мы отправились в баню, где кроме нас были только несколько русских моряков. Они, по всей видимости, прибыли сюда на торговом судне из Сахалина, который был всего-то в сотне километров отсюда на север, и в ясный день его было даже видно с берега. Мои жесты и речь к тому моменту уже начинали принимать японские черты, и их шумное поведение, на которое я бы едва ли обратил внимание в России, здесь вызывало во мне тихое раздражение.
На утро он проводил меня на станцию, посадил вагон, и мы крепко попрощались, с тихим знанием тайны проведенного времени. Он, кажется, даже заплатил за мой поезд.
Теперь он снова проводил дни в офисе токийского отделения телефонных сетей, где работал уже несколько лет, и когда вечером, по наступлению темноты, он спускался в лифте и проходил через стеклянные двери, на улицах уже было много таких же как он людей с маленькими черными портфелями, что стягивались по одиночке или в компании в бары-исакаи, и громко смеялись, чтобы оттянуть начало нового дня.
Они не так давно поженились с Аои, и примерно тогда она впервые заговорила о ребенке. Он не встретил эту идею с большой радостью, но, поразмыслив, он ее понял. Он знал, что так нужно, и что хотя это не составляло его счастье, он знал, что это составляет счастье для нее. Он шел по освещенным ночным улицам, и думал, как теперь изменится его жизнь. Когда она забеременела, он не плакал и не смеялся, а лишь заметил про себя, что все идет согласно принятому решению.
Девять месяцев спустя родилась девочка с черными, большими, блестящими как оливки глазами. Это был удивительно спокойный и хрупкий ребенок, со взвешенным и внимательным взглядом. Каито продолжил работать, пока Аои оставалась дома с ребенком. Возвращаясь домой, он снимал пиджак и рубашку, вешал их на плечики, надевал домашние штаны и начинал приводить в порядок разлетевшиеся за день вещи. В выходные он делал больше, пока Аои тихо спала за тонкой стеной их маленькой спальни.
Шли недели, он привыкал к этой новой жизни, и только лишь медленнее возвращался с работы, стараясь немного насладиться тишиной вечера. В то время он еще мало обращал видел в дочке живого будущего человека, а больше лишь замечал окружающие её обязанности, которые он безукоризненно выполнял. Но все же его поражало, как быстро она менялась, и как спустя считанные недели она обретала изменившийся облик, и как по этим изменениям можно было отсчитывать время, которое вдруг стало очень осязаемым и густым, как бывает только в путешествиях.
В то время, что у него оставалось, он мастерил для дочери разные вещи, игрушки и аппликации из цветного картона. Рисовал картинки, переводил на бумагу персонажей, которых замечал на рекламе в метро или в витринах магазинов.
В один из вечеров, проходя посмотреть, спит ли она, он вдруг увидел в полоске света от приоткрытой двери, как ее глаза спокойно и тихо следят за бликами света над кроваткой. Он так и остался стоять и смотреть на нее, и простоял так долгое время.
Они стали больше ссориться с Аои. Ссоры этм нарастали постепенно, как бы на фоне их привычно насыщенной жизни, и они старались их не замечать, потому что они привыкли думать о себе как об особенной и крепкой паре. Для него жизнь стала состоять из работы и домашних дел; Она же тосковала о днях, которые она посвящала когда-то себе, которые тогда, в прошлом, даже не казались ей чем-то особенным. До определенного момента жизнь становится лучше и интереснее с каждым годом, но теперь этого больше не происходило, и стало привычнее оборачиваться назад и вспоминать о прошлых днях как о лучших и навсегда прошедших.
Они оба чувствовали, что делают много, но иногда казалось, что другой делает недостаточно — тогда они начинали лучше планировать и разделять обязанности, но тогда вдруг рассыпалось все остальное, и жизнь становилась перечнем дел, и находиться вместе вдруг становилось все более невыносимо. Они научились спать не говоря друг-другу ни слова; Не для того чтобы друг-друга обидеть, а лишь чтобы не расплескать энергию, нужную для следующего дня.
Никто теперь не вспомнит, о чем она была очередная ссора. Она собрала девочку, тихо собралась сама, и ушла из дома. Он впервые за долгое время оказался дома один и долго не знал куда себя деть. Вокруг лежали игрушки и одежда, кухня была завалена посудой, и во всей квартире стоял запах детской сыворотки. Он походил из комнаты в комнату, решил, что разберется cо всем завтра, и отправился спать. Но на следующее утро её все еще не было. Видимо, осталась у родителей. Он попытался ей дозвониться, он на не ответила. Тогда он привел квартиру в порядок, оставил ей записку, и ушел на работу.
В офисе он будто бы забыл про то, что произошло накануне. Вокруг лежали бумаги, которые он проверял, перекладывал, подписывал и передавал дальше. Когда все было сделано, а до конца рабочего дня еще оставалось время, он брал исписанный лист бумаги и отвлеченно водил по нему шариковой ручкой, следя за получившейся линией. Вот она идет волнами, а вот ломается и трещит, попав на бугорок на столе. Он взглянул на часы и подумал, чем бы он занимался, если бы наконец ушел из этого места.
Когда он вышел из офиса, стоял теплый токийский вечер, и память о вчерашнем дне вернулась к нему в одной яркой вспышке.
— Как же глупо вышло, подумал он, — Очередная ссора, а я даже не могу вспомнить, о чем она была. Как же сложно бывает двум родным людям вместе, и как странно, что чем ближе ты к человеку, тем сложнее вам бывает находиться рядом. Близость обжигает. Но ничего, — решил он —, бывает сложно, но был бы я так счастлив с кем-либо еще? Жизнь любую идиллию превращает в рутину, пустышку, дай ей только достаточно времени. Сколько мы видели вместе и как же это все непросто!
Он возвращался домой и благодарил судьбу за то, что можно вот так за день отойти от пепла ссоры и снова увидеть улыбку на родном лице, что выдается случай все исправить, и остановившись на краю пропасти, испугаться, и сломя голову побежать обратно.
По пролетам лестницы он взбежал на этаж, открыл дверь квартиры, взглянул на коврик в прихожей и так и остался стоять у двери. Их так и не было дома. Он скинул пальто на стул на кухне, сел тут же. Потом нащупал телефон и стал ей звонить. Длинные гудки, и наконец он ее холодный, чуть дребезжащий голос. Она поговорила с родителями, и решила, что так будет лучше — она решила развестись.
Маленькая токийская квартира опустела и стал казаться некомфортно большой. Он проснулся утром и заварил кофе в отравленной тишине, которой так недоставало раньше, и которой теперь было невозможно насладиться. Он шел на работу и возвращался домой, каждый день думал, что откроется дверь и он снова увидит их дома. Но их все не было, и так проходили недели.
Выходные он долго лежал в кровати, не зная куда себя деть. Он следил за стрелками на часах, чувствуя, что теряет время, не имея возможности ничего с этим сделать. Время летело в никуда. Работа стала невыносимой, дни долгими, портфель тяжелым, ночи глупыми — он долго лежал в темноте, пока мысли шли на третий круг, вскакивал, ходил, задергивал шторы, когда на улице через окно пробивал фонарь, садился за стол, чиркал в блокноте, вспоминал рисунки, которым улыбалась дочка, начинал рисовать. Решил сделать длинного кота, который будто бы за что-то извинялся — вот уши, морда выходила похоже, усы и глаза, дальше начал выводить у него плечи и ноги, но выходило что-то бесформенное, нет, не то — скомкал, бросил, взял еще один лист, начал выводить то же самое, но ноги теперь вывел в другое место. Снова вышло скудно, он бросил даже не скомкав, полетело плохо — «Даже этого не можешь сделать нормально, так и умрешь в своем глупом офисе», подумал он, и слезы подступили к его глазам, и вокруг лежали несчетные мятые бумажки.
Был второй час по полуночи. Он не выдержал тишины и отправился бродить на улицу. Ночные улицы были ярко освещены. Прошел дождь, и черный асфальт порился и блестел в темноту. Проносились светящиеся шашки такси. Вокруг еще были люди, но все же было тихо, и каблуки проходившей мимо девушки звенели, как десять йен, пущенные в колодец.
Он долго бродил без цели, заворачивал в улицы, где все время кто-то был, а оттуда в совсем пустынные переулки. Жизнь казалось пустой и лишенной смысла. «Вот так случается выбрать один путь и увязнуть в нем», думал он, «и вдруг мечты остаются где-то далеко позади — и вот уже нужно платить аренду, и есть семья, и всего становится недостаточно, и так и проходит жизнь». Он проходил мимо банка, у которого маскот — большая, белая собака с приветливым взглядом. Собака мягко улыбалась и предлагала Каито взять кредит на машину. «Ей должно быть уже лет тридцать», подумал он, «вот рисует же кто-то собак для банков и живет при этом неплохо? Чем я хуже? И вот вырастет моя дочь, а отец у нее — менеджер телефонных сетей, и зачем он ей нужен? Нет, определенно нет, лучше уйти в никуда, но вернуть себе достоинство, только лишь знать что живешь честной жизнью. Я буду тем, на кого она будет смотреть в восхищением, и она вспомнит обо мне, для нее я не растворюсь». В этот момент его ключ уже открывал дверь квартиры, он бросил ботинки и рухнул в кровать.
Он практически не вспоминал о жене, но все время думал о дочери. На работе и дома он продолжал делать свои простые рисунки — понравятся ли они ей? Кто ей сейчас рисует и рисует ли вообще? Что она обо мне вспомнит теперь? В самом деле, нельзя этого так оставлять, думал он. В один день он вышел из офиса в середине дня, и стал набирать номер жены. Она ответила не сразу. Потом был её голос, в котором был слышал уже устоявшийся холод, как привыкаешь к дуновению северного ветра.
Он просил, потом молил ее о встрече, и прежде всего о встрече с дочерью, и она не сразу согласилась, а согласилась лишь когда он разбился перед ней в щепки, срывался, пытался связаться даже с ее родителями, которые теперь прямо выражали то холодное отстранение и грубую неприязнь, проявления которых он всю жизнь боялся. И только когда спустя месяцы они наконец увиделись, те месяцы, в которые его дочь сильно изменилась, стала незнакомой, он понял, что нет пути назад, и что как раньше никогда не будет. Они встретились в людном месте. Аои говорила холодно, держалась строго, не говорила лишнего, тщательно выбирала слова. Его же взгляд был прикован к дочери. «Как же сильно она изменилась», подумал он.
Это была короткая встреча, но он зацепился за нее. Он звонил ей пока она не согласилась на вторую встречу, в субботу на следующей неделе, и через долгие уговоры она нехотя поддалась — но все же поддалась! Теперь он знал, что увидится с дочерью, и думал, что пока он ее не видит, она растет и меняется, и становится чем-то совершенно новым, и все увиденное отражается в ее взгляде, и что он тоже должен быть там для нее! Когда он просыпается утром, думал он, она скорее всего уже не спит — спала она, как он помнил, больше урывками — или даже это уже изменилось?
Все неделю он думал о новой встрече. Он рисовал цветы на полях старых документов, и представлял как поезда слов, сверху донизу нагруженные составами ровных букв, отправляются с центральной станции Токио в разные префектуры.
Они снова встретились в субботу, и тогда он показал дочери свои первые картинки — оставил ей одну, передал, зацепился (несмотря на протесты жены), и снова видел, как она растет. В другой раз нужно было подписывать документы о разводе, и даже этому он радовался, потому что и тогда знал, что увидит дочку снова.
Так эти субботы стали более или менее регулярными, и он жил в ожидании следующей субботы, а дни проходили как бы между ними, и вот он снова ехал к ней через весь город, нагруженный новыми историями и картинками, стараясь уцепиться якорем памяти за хилый, неустойчивый грунт. И чем регулярнее становились эти субботы, тем больше Аои находила причины отменить новую встречу, из-за простуды девочки или выпавшего некстати дождя, и от этого замирало у него замирало сердце.
В ее день рождения он снова ее не увидел и остался дома. Он расчертил бумагу на маленькие квадраты: уголок последнего вышел вялым, он постарался его исправить, пройдясь сверху линией потолще, но этим все испортил. Вдохнул, хотел бросить, но тут же вспомнил о ней и снова взял себя в руки. На бумаге долго ничего не проступало, и только лишь осуждающе глядели на него пустые черные квадраты, зародыши будущей истории. И только к позднему вечеру что-то переменилось, и на бумаге заблестели первые строчки.
Цыпленку было страшно. Больше всего он боялся потерять то, чем дорожит и что любит. Он очень любил ходить на речку и там встречать девочку, которая жила в небольшом доме, на холме, по тропинке вдоль старых высоких деревьев. В солнечные дни она приходила на речку, и тогда он тоже приходил и они проводили время вместе. Он пел для нее, и она пела для него в ответ. Больше всего он расстраивался когда шел дождь, потому что тогда девочка не приходила. В такие дни он долго ждал, ожидая окончания дождя, чтобы не промочить свои крылья, и только потом возвращался домой.
\__ / / | |
/ \____/ \ / //
// / / // / /\ /___/\//___
/ / // / \__// / / / //
// / / // / // / // /
/// // / / / // / //Однажды над долиной поднялась большая туча, и начался сильный дождь, который длился много дней. Цыпленок долго не видел девочку и от этого захворал. Каждый день ему становилось хуже, и скоро он забыл, как раньше летал, и как они проводили теплые дни вместе. Потом туча ушла, но еще долго семья девочки выливала воду из ботинок, и она все никак не заканчивалась. Когда выглянуло солнце, девочка надела ботиночки и побежала прямиком на речку. Она искала цыпленка, но его нигде не было. Она бродила у реки до заката, так и не встретив его. Его не было и на второй, и на третий день.
Закончилось лето, и семья девочки вернулся обратно в город. Она забыла о цыпленке.
На этом месте соскочила ручка, и образовалась большая чернильная клякса. Он поглядел на нее в исступлении, выключил лампу и встал из-за стола.
***Прошло несколько лет. Я снова был в Токио. Я забыл про нашу дружбу и неожиданную близость, которая так поразила меня в первую встречу. Он почти не изменился, пока что время щадило нас обоих.
По традиции мы отправились в баню. Это было очень старое место, где пахло хлоркой, желтел и лоснился белый кафель, скрипели деревянные полы. Был вечер буднего дня, и было слышно, как хлюпают шлепанцами посетители.
Сидя в растопленной бане и я думал, что японцы не так сильно отличаются телом от европейцев, как можно было бы подумать. Вот мы идем на новый круг, из бассейна в баню. Будто помедлив и задумавшись, я в точности повторяю за ними все движения: беру шланг, обливаю водой подстилку из пенки, захожу за кем-то в людную темноту бани. В Японии я японец, в Иране иранец, и когда кто-то, присев в эту распаренную баню делает вдруг громкий звук: эээээээ, то и мне становится неудобно и грубо, как японцу. Выходя из бани я захожу в холодный бассейн и так же как они зажмуриваю глаза и приоткрываю рот, а потом поднимаюсь по лестнице, в огороженный бамбуковой изгородью двор, и сев голым задом на белые стулья с отверстиями для стекания воды, поднимаю голову и смотрю на синий квадрат токийского неба, пока все тело остывает и щиплет.
Потом снова новый круг (бассейн, баня), и вот я уже повторяю все в точности так, как если бы следовал этим таинственным ритуалам всю жизнь. В бане жарко. Передо мной сидит японец, все его тело покрыто татуировками, до самой шеи. На левой груди читаю: Fear eats the soul. Я подумал, что если бы сейчас кто-то стукнул его по голове и эти распаренные, с серьезными лицами люди поволокли его куда-то, то не поколебавшись и я следовал бы за ними, приняв и это за часть таинственного ритуала. Потом стало совсем жарко и я вышел.
После бани мы отправились выпить пива в баре неподалеку. Он так же мало говорил по-английски, и сказанные слова сразу касались главного.
«Удивительно все же как мы друг-друга нашли». «Да, действительно. Знаешь, а ведь я никого кроме тебя не знаю и ни с кем никогда не случилось такой связи..». «Да, это конечно удивительно. Я вот смотрю на Японию, и чем больше я понимаю как здесь все устроено, насколько отсюда все остальное кажется плоским, бесцветным, тем больше меня поражает в принципе возможность такой дружбы между тобой и мной». «И все же знаешь, есть любовь к семье, друзьям, и вот над этим всем есть что-то еще, большое, как любовь ко всему в принципе — и знаешь, где-то там, на том уровне, между нами нет особо никакой разницы. Мы все примерно одни и те же. Это какое-то общее понимание любви.» «Да, правда». «И все же удивительно». Он ненадолго задумался. «Я хотел спросить тебя, когда ты едешь дальше?». «В воскресенье вечером, кажется». «Тогда я хотел бы пригласить тебя в одно особенно место. Я бы хотел познакомить тебя с моей дочерью. Мне кажется, для нее это было бы важно, она никогда не видела иностранцев». Помимо нас в баре никого не было. Я согласился.
План этого дня, включавший в себя маршруты электричек и все предстоящие пересадки с точностью до минуты, он показал мне на другой день. Предстояло ехать в другую префектуру. Он встретил меня сразу с билетами на руках.
Рабочие пригороды Токио проносились мимо, постепенно переходя в разряженные окраины соседних городов. Впрочем, станция, на которую мы прибыли спустя несколько часов, мало отличалась от токийской. Это было огромное здание, со многими коридорами сплошных ресторанов и кафе, растянувшихся во все стороны. В одном из рукавов этого здания находилось нечто вроде большого магазина игрушек. Вдоль его стен тянулись прозрачные, заполненные машины, где прокрутив три монетки по сто йен можно взамен получить небольшой сверток, в котором в слоях хрустящего пластика жила еще неизвестная игрушка. Вокруг шумело и светилось, и дети бегали вокруг маленьких столиков из воздушного пластика.
Потом появились они; Она была в длинном платье, я издали увидел ее осторожную, вежливую улыбку. Она несла девочку через станцию, крепко прижав ее к себе. Девочка была в аккуратном розовом костюмчике и туфлях за застежке.
Издали увидав их, Каито сразу поспешил к девочке. Только заметив его, девочка вдруг только сильнее прижалась к матери. Он приблизился к ней, стал говорить, быстро-быстро, активными жестами показывая в мою сторону. Она смотрела за его движениями. Вдруг ее выражение изменилось, и в глазах зажегся тонкий огонек интереса. Взгляд ее прыгнул на меня, потом на него, и снова остановился на мне. Я протянул ей руку, и оглядев меня, она протянула мне свою небольшую ручку. У нее было нежное, розовое лицо, и прическа будто бы отлитая с идеальных людей античности.
Я вытянулся в осторожную и длинную улыбку, призванную сгладить все те неудобства, что могли бы здесь произойти. Затем я начал вызволять из сумки подарки: сначала те, что я приготовил для нее, затем те, что Каито приготовил для девочки от меня. Мы переместились за небольшой столик, за которым сидела девочка, и мать неотступно стояла за ее спиной. Девочка съедала взглядом принесенные игрушки и вещи, которые продолжали появляться из рюкзака Каито, пока не остановилась на игрушечном осьминоге, с розовыми мохнатыми щупальцами и глазами-бусинками, которого теперь вертела в руках. Каито продолжал быстрыми движениями двигаться около нее, доставая все новые подарки, стараясь не дать угаснуть ее быстрому интересу.
Вдруг девочка вскочила из-за стола, как если бы что-то новое привлекло ее внимание, отбежала в сторону, и очень скоро до нас донесся легкий шум и сразу же ее короткий, тихий плач — и вот, мгновение спустя, она снова оказалась на руках у матери, крепко прижавшись лицом к платью, и Аои уже прощалась со мной, вежливо благодарила, и так же озадаченно улыбалась, как когда они появились здесь несколько минут назад. «Cпасибо, что пришли. Было очень приятно.» «Да, мне тоже, спасибо.»
Мы провожали их взглядом, маленькая ножка виднелась и выныривала откуда-то сбоку, и казалось, что если смотреть достаточно сильно, то на этом все не закончится. Но она шла уже далеко по коридору станции, постепенно, по чайной ложке, смешиваясь с толпой, пока в ней окончательно не растворились и ножка в ботинке и черная, маленькая головка.
Я думал о том, как эта встреча выглядела для ребенка; В шуме станции мы были похожи скорее на видение, рекламный ролик, что растворился так же внезапно, как выпрыгнул на экран. Потом они совсем скрылись из вида.
Только теперь я решился посмотреть на друга. Я стремился угадать как он чувствует себя после этой встречи. Его глаза были полны влажного блеска. Он посмотрел на меня, и в этот момент мне все стало понятно.
Мне вдруг ясно представилась вся его жизнь, жизнь, которой я никогда не знал, и которая лишь сейчас, в один момент, открылась мне полностью. Я увидел, как он считает дни в ожидании встречи, а после, в субботнее утро, садится в поезд и едет в другой город, чтобы увидеть ее вот так, посреди станции на несколько минут, пока некогда самый близкий ему человек стоит за ее спиной и не спускает с нее глаз, и ждет только, когда эта наконец встреча закончится, чтобы отправиться по своим делам. Я увидел, что в этот момент он был счастлив. И будто бы тем самым, что впервые я узнал подробности его жизни, наши отношения вдруг проникли на тот уровень повседневных фактов и переживаний, вокруг которого обычно и строится общение, но которых в наших отношениях не было, и заменой которым было то самое тонкое, таинственное родство, которое существовало вне произнесенных слов, и лишь отражалось в этих глазах и наших коротких встречах, вбирая в себя всю прожитую жизнь и не придавая ей никакого значения. И когда я увидел это так — девочку, поезд, шум и свет станции — я вдруг осознал ширину тех расстояний, которые нам обоим пришлось преодолеть, чтобы оказаться здесь сейчас вместе.
Я увидел его знакомых, которые могут прожить целую жизнь, не встретив ни одного человека, не родившегося на этом острове, и когда он рассказывает им про своего близкого и странного друга на другом конце света, они не понимают к чему это ему, тогда как отсюда, из японской жизни, которая существует как бы отдельно, все внешнее кажется плоским и не имеющим ни малейшего значения. Я вдруг почувствовал весь огромный вес различий между нами, которым я никогда не придавал значения, чувствуя себя внешним ко всему окружающему здесь настолько же, сколько там, где я родился. Я понял, насколько много для нас обоих значит эта встреча, и слезы подступили к моим глазам.
За окном вечерело. Мы ехали обратно в поезде, и разряженные дома сменялись рабочими пригородами Токио, как на пластинке, проигранной назад. Я думал о той завесе, которую мне удалось приподнять, и чуде к которому мне удалось прикоснуться увидев эту девочку. И кто знает — может быть через 20, 30 лет, она туманно вспомнит об этой встрече.
«Знаешь», сказал он мне, когда мы подъезжали к Токио, «я хочу делать такие рисунки, чтобы они оставались у людей в самом сердце. Я бы хотел делать их для нее, чтобы ей, может быть, когда-нибудь, было, что вспомнить. Я ушел со своей работы.»
Мы ехали молча в полупустом вагоне. На следующий день я уехал.
Он встал утром, в комнате был заметный бардак, но на улице пробивалось солнце и в голове было непривычно ясно. Он одернул шторы и стал заполнять новый квадрат:
Девочка росла, и стала взрослой и очень красивой. Она пошла в школу, и завела много новых друзей. Ей было весело и интересно жизнь. Но даже детская жизнь не лишена сложностей. И однажды она почувствовала пустоту в своем сердце и ей стало очень страшно. Тогда она вспомнила о цыпленке, и вдруг ей стало тепло и радостно, как будто бы что-то защищало и оберегало ее. Все это время она не могла понять, куда пропал цыпленок и почему он не пришел к ней тогда, у реки. Но цыпленок никуда не пропал. Все это время он был рядом, и только лишь ждал, когда она вспомнит о нем, чтобы, вспорхнув, появиться рядом.
Я проснулся дома. Было мерзкое февральское утро. За окном была не то метель, не то серый, вязкий туман. Сосед прогревал машину и обреченно чистил снег с лобового стекла. Неожиданно, от одной лишь мысли, я почувствовал, как тепло растекается по моему тему, и мне вдруг стало радостно и светло. Было субботнее утро.
